Когда пантелеевские батраки запрягли, начали первую борозду, на их стане, у Шакаловой заимки — так прозвали заимку Саввы Саввича — проснулись пахари, задымил костер.
— Цоб, Мишка, цо-о-об! — крутя над головой погоном — длинным, свитым вдвое ремнем на таком же длинном черне, звонко покрикивал Егор, и четыре пары больших сытых быков легко тянули железный, единственный в селе американский плуг «Эмиль Липгарт». В мокрых от росы ичигах Егор то шагал сбоку быков по загону, то, приотстав от них, разговаривал с Ермохой.
Хорошо идет, дядя Ермоха? Я говорю, плуг-то хорошо идет?
— Плуг-то? Идет — лучше некуда. — Ермоха, улыбаясь в курчавую бороду, одобрительно качает головой. — Додумались же ученые люди: и пашет лучше, глубже, и вести его легче, чем нашу рогалюху, а идет-то! Только для славы поддерживаешь его, и ни пырей ему, никакая холера нипочем. Да-а-а, умственная, брат, штука…
— И насчет машин он, Шакал-то наш, опередил всех в поселке. Смотри, сколько машин позавел! Молоко на сметану перегонять и то машина, как ее зовут-то?
— Этот… как его… тьфу ты, холера! Забыл.
— Ну, словом, машина. Хлеб жать — и то машина. А теперь и плуг железный, значит, и об нас он позаботился, чтобы не мучились мы с деревянной сохой.
— Пожалел волк кобылу — оставил хвост да гриву! Не-ет, Егорша, это он для того купил такой плуг, чтобы мы больше спахивали, хитрущий Шакал!
До межи оставалось недалеко, и Егор поспешил на свое место в середине упряжки. И снова погон в его руках начал описывать над быками круги, подстегивать нерадивых. Много лет кряду приходилось работать Егору на быках, поэтому погонять их он научился мастерски, быки слушались его, тянули дружно, не виляли, не выскакивали из борозды, и каждый знал свою кличку. Передняя пара — бороздовой однорогий бурый Мишка и загонный чалый Ванька — ходила без налыгачей, но, выходя на межу при окончании борозды, быки слушали, как Егор покрикивал: «Цоб, Мишка, прямо, цоб!» — и тянули, как по линейке, прямо до тех пор, пока Егор не подавал им команду: «Цобэ, Ванька, круче!» Тогда чалый, рывком опережая бороздового, круто заворачивал вправо. По команде: «Цоб, Мишка, прямо, цоб!» — быки выравнивались, шли вдоль по меже. Новая команда — и чалый, опережая бороздового, делает крутой поворот, и все быки стройно, пара за парой заходят на новую борозду. И опять сбочь их шагает Егор и, помахивая погоном, добродушно, ласково покрикивает:
— Цоб, Миша, цо-о-об! Цо-об-э-э!
— Цоб, Ворон, ближе, цо-о-об! — в тон погонщику вторит Ермоха. Чуть подпрыгивающий под его руками плуг новым остроносым лемехом легко вспарывает сырой чернозем. Рыхлые, жирные пласты ставятся на ребро, затем, переворачиваясь, падают, хороня под собою прошлогоднее жнивье, — зелень молодой травки и ярко-красные сережки саранок.
Трудно было Егору на первых порах, томила тоска по дому, по матери и брату, неудержимо тянуло к родным местам, на Ингоду. Особенно угнетало его сознание того, что мать живет в нужде, а он ничем не может ей помочь. Но время лечит всякое горе, привык постепенно и Егор, хотя и проработал он у Саввы всего около месяца, и теперь, шагая по пашне возле быков, он, так же как и там, у родной, милой сердцу Ингоды, видел такие же сопки, елани, такие же травы, цветы, что видел и любил еще в пору раннего детства.
Когда начали третью борозду, из-за далеких, синеющих на горизонте гор величественно выплыло солнце, и под его лучами крупные капли росы, стеклярусом нанизанные на траву, на цветы, заискрились, сверкая, переливаясь всеми цветами радуги. И чем выше поднимается солнце, тем краше становится вокруг, и голубое, без единого облачка, небо словно заново подкрасили, и нежнее, серебристее зазвучали трели жаворонков в поднебесье, и в чистый утренний воздух словно подбавили меду да чуточку пресного запаха свежевспаханной земли. На верхней меже пашни голубеет молодой острец, перемешанный с зелеными завитками дикого клевера. А небольшая сопка, что полого поднимается от межи, пестреет цветами. Их такое множество — красных, розовых, малиновых, желтых, голубых, синих и белых, — и разбросаны они по зеленому фону в таком живописном беспорядке, что сопка кажется нарядным праздничным платком казачки, на котором затейница-весна искусно выткала живые узоры. Дальний склон сопки розовеет от множества растущих там марьиных кореньев — так называют в Забайкалье пионы. Чуть пониже сопки чья-то узкая и длинная залежь желтеет, словно казачий лампас, настолько густо заросла она полевым маком.
Два с половиной года прошло с той поры, как поступил Егор в работники к Савве Саввичу. За это время он так возмужал, что, когда хозяин отпускал его домой проведать мать в праздник пасху, многие односельчане при встрече с рослым широкоплечим парнем не сразу признавали в нем прежнего подростка Егорку.
Свыкся Егор и со своим положением, привык к новому селу. Частенько стал он похаживать после работы на вечерки, и вскоре появились у него друзья и даже недруги. Познакомился с молодой белокурой девушкой Наташей, стал провожать ее с вечерки и однажды жестоко подрался из-за нее с одним из зареченских парней, Ванькой Кустовым.
Зима в этот год наступила раньше обычного, снегу выпало много, а морозы стояли на редкость суровые. Утренняя запряжка лошадей в большие морозы была для Егора с Ермохой самым тяжелым делом, тем более что в числе старых были и молодые, еще как следует не обученные лошади. А запрягать их приходилось ежедневно: с осени возили сено, затем дрова, а в самые морозы стали возить бревна на восьми лошадях из пади Листвянки. Хозяин задумал строить новый пятистенный дом.