Забайкальцы (роман в трех книгах) - Страница 75

— Сын родился, казачок, — восторженно, одними губами шептал он, чувствуя, как от радости замирает сердце в груди. — Егором назвали… Читай, Степа, читай!..

Швалов продолжал:

— «И весь-то он как вылитый в тибя, и волосья, и носик, и глазки такие же голубые, ясные, смотрю я на него и не могу насмотреца. А ишо пропишу я тибе, Гоша, что плачу об тибе и тоскую день и ночь и сохну я, как трава после успенья. И часто хожу я к Соломиным и сижу я там долго, все тибя споминаю, и сердце мое разрывается на части. И жду я не дождусь, когда же прилетишь ты ко мне, сокол мой ясный, и когда закончится твоя служба.

От сего письма остаюсь я жива и здорова, чего и тибе желаю, и цалую тибя много, много раз. Твоя Настасья.

Писано 26-го апреля 1911 года.

А письма мне пиши на дяди Архипа адрис, а уж он мне передаст».

Безмерно радуясь письму и рождению сына, Егор ни разу не задумался о том, что Настя замужняя женщина. Пообещав ей по возвращении со службы забрать ее к себе, он искренне верил в это и считал, что так оно и будет.

Взволнованный, вернулся Егор на свою койку. Долго сидел он, обеими руками держа письмо, и, глядя на непонятные закорючки, досадовал на свою неграмотность. Уже давно остыл суп, на соседних койках похрапывали заснувшие казаки, а Егор все сидел с письмом в руках, думал о Насте, о сыне, которого он так хотел бы увидеть.

— Сын, значит, родился, Егорка, — тихонько рассуждал он сам с собою, — вот оно што! Тоскует моя Настюша, плачет, бедняжка. К каким же это она Соломиным ходит? Э-х, черт, да ведь это она про солому намеки дает, где встречались-то мы с нею. Ну и ну-у! Эх Настя, Настя, были бы у меня крылья, так бы и улетел к тебе. Да-а, надо будет бумаги разжиться да написать ей письмо, попрошу Степана, он настрочит, уважит по дружбе.

Вспомнив наконец о супе, Егор пообедал на скорую руку, побежал на конюшню. Там дневальным был сегодня Аргунов, парень тоже грамотный. Егор попросил и его прочесть письмо, не подавая виду, что письмо уже прочитано. В этот день письмо Егору прочитали еще два казака, а после вечерней поверки он снова подсел к Швалову:

— Прочитай, Степан, еще разок.

— Я же читал тебе.

— Ну и какая же беда, что читал? Я вить всего-то не запомнил, што тебе, тягость, што ли? Охота же послушать-то! Читай, не ленись.

На следующий день Егор был в наряде, рассыльным при штабе полка. На этот наряд он был не в обиде, все легче, чем на конном занятии, и хотя писаря часто гоняли его с разноской бумаг по сотням, бегал охотно, не чувствуя усталости.

Освоившись, присмотревшись к писарям, Егор осмелел настолько, что у одного из них попросил бумаги на письмо. К радости Егора, писарь — рядовой казак, годом старше Егора — дал ему три листа бумаги, конверт и уважил вторую просьбу Егора, прочитал ему Настино письмо. Это письмо Егор уже запомнил все наизусть, однако слушал так же внимательно, как и первый раз, восхищаясь про себя, как хорошо читает писарь.

«Как водой бредет, — думал он, с уважением гладя на добряка писаря. — Здорово, видать, поученный, башка-а-а! То-то он такой обходительный, не наш брат, Савка».

За всю свою небольшую жизнь Егор нигде дальше своей станицы не бывал. Да и здесь уже четыре месяца отслужил он в Сретенске, а повидать пока что пришлось лишь казармы да учебный плац. Поэтому он от души обрадовался, когда пришлось ехать с пакетом в город, на центральную почту.

Миновав гарнозонные казармы, конюшни и привстав на стременах, Егор зарысил по улицам городка. Окраинные улицы Сретенска ничем не отличались от станичных — такие же одноэтажные деревянные дома, избы, заборы, плетни, огороды и колодезные журавли. Только туда, ближе к центру, виделись двух- и трехэтажные дома, кое-где, высоко вздымаясь, чернели какие-то трубы.

День выдался ясный, по-весеннему теплый. Уже давно стаял снег, улицы подсохли, в огородах, на лужайках и на обочинах дощатых, прогнивших от давности тротуаров ощетинилась яркая зелень молодой травки.

Подставляя лицо теплому ветерку, Егор с удовольствием вдыхал и пресный запах оттаявшей земли, и смолистый соснового бора, и горьковатый душок степных палов, от которых окрестности затянуты сизой пеленой дыма.

Обратно Егор поехал берегом реки, сделав для этого порядочный крюк. Выехав на набережную и залюбовавшись рекой, остановил коня.

Под ним, освободившаяся ото льда, бесшумно катила свои воды широкая, стремительная красавица Шилка. На ее гладкой зеркальной поверхности отчетливо отражались прибрежные скалы, заросшие сосняком сопки, железнодорожный вокзал, расположенный на левом берегу реки, длинная вереница вагонов, попыхивающий дымом маневровый паровоз.

На этой стороне реки, у пристани, густо дымит двумя большими трубами буксирный пароход. Рядом к нему приткнулась баржа, с берега на нее по сходням цепочкой поднимаются грузчики с белыми кулями и ящиками на спинах. Ниже баржи десятка два грузчиков тянут что-то из воды за канат, тянут дружными рывками, с припевом:

— Р-ра-аз, два-а, взяли! Еще-е-е р-раз!

— Р-ра-а-аз, два-а-а, дружно!

— По-ода-а-ать нужно!

— Еще-е р-раз! Пода-а-а-лась!

«Вот она какая, матушка-Шилка!» — подумал Егор и, глядя вверх по течению реки, в затянутую дымной пеленой даль, глубоко вздохнул. Там, далеко отсюда, находятся его Настя, сын, родная станица, мать, Ингода.

От пристани Егор ехал шагом, то и дело отдавая честь встречным офицерам и любуясь городом. Все здесь было Егору в диковинку: люди, дома, магазины, даже булыжная мостовая, возчики на громадных толстоногих лошадях и легковые извозчики на легоньких пролетках с резиновыми шинами. Немало удивляло его, что в городе рядом с красивыми домами, среди которых немало и двухэтажных, ютятся и старые, покосившиеся набок избушки.